Мишаня

Только человек, не мывшийся последние две недели, может оценить всю ритуальную значимость первого пара в бане, истопленной по-черному.

В худосочной Колымской тайге, на реке Березовка, мы топили баню два раза в месяц, по-другому просто не выходило. Сначала следовало наколоть дрова, затем натаскать воды, которую заливали в распиленную на треть 200-литровую железную бочку из-под солярки, подпертую камнями над кострищем в углу сруба. На все эти приключения вместе с изготовлением хлестких веников из карликовой березы и капитальной протопкой каменки до пунцовых разводов на ржавом бочечном железе, как правило, уходило не менее десяти часов.

Баня считалась нашей с Мишкой собственностью, поскольку Ми-2 забросил рыбную экспедицию на реку первыми, а «химики», или условно освобожденные, приземлились на Березовке месяцем позднее. Они стояли мощным лагерем метрах в пятистах ниже по течению. Здесь располагалась центральная база так называемых «кайлографов», которых впоследствии «вертушками» разбрасывали на несколько месяцев к отдаленным таежным ручьям для поиска золотоносных жил, минералов и «следов» редкоземельных металлов.

Естественно, что народец в таких специфических сценариях подбирался разный, среди «химиков» значилось даже несколько персонажей с высшим образованием, но все равно, их уголовное прошлое давало о себе знать и в таежной глуши. Кто-то среди неожиданных соседей стоял согласно «понятиям» выше в лесной жизненной иерархии и мог всегда рассчитывать (без дополнительной подсказки) на лишнюю порцию сливочного масла или сахара-рафинада на завтрак.

Соответственно этой междустрочной «табели о рангах» на первый банный можжевеловый пар допускались в основном бандитствующие элементы и действующий кухонный персонал. Расхитители совсобственности, карманники и несостоявшиеся Отелло с Дездемонами мылись вторыми ролями, без веников и канделябров – скромная каменка к тому моменту уже просто не шипела даже на плевок.

Мы с Мишаней, тридцатипятилетним экспедиционным рабочим, на самых законных хозяйских правах конечно же тоже входили в число первых восьми космонавтов —  больше голов старенькая парная просто не вмещала.

Сидя на корточках возле покосившейся баньки, заросшие недельной щетиной мужики, как правило, курили «Приму» без фильтра. Перед банькой не грех и похвалиться прошлыми выкрутасами: кто с помощью напильника перекалечил с десяток соперников в пригороде Якутска – Чурапче, кто ментов бритвой порезал в день рождения Ленина, кто вертухаю голову проломил кайлом на первой ходке. В общем, незатейливая трень уголовного элемента в привычном кругу общения. Лишь редкий северный комар смеет нарушить муторным «жи-жи-жи» эластический ход подобного повествования.

Я и Мишаня для них почти что инопланетяне – научные работники из Ленинграда, приехавшие сюда за несъедобной рыбой чукучаном. Конечно же в глазах сидевших на зоне верзил мы проходим размером не более Ладожской корюшки после нереста, но все же они согласны делиться первым паром, хотя что ни слово шпиляют блатными ухмылками и поддевками в нашу сторону.

Мишаня скидывает с себя одежду уже перед самой дверью и быстро проскальзывает в черноту якутской бани. Я захожу после и вдруг с удивлением оглядываю притихших якутских «бандосов», точно прилипших голыми задницами к корявым лиственничным поленьям. Что за странная оказия: после стольких часов томительного ожидания как будто никто из головорезов и не собирался знатно попотчевать себя первым парком.

– Ребята, давайте заходите! – не скрывая удивления, закричал я, стоя уже изнутри дверного проема. – Жаль наружу пар выпускать.

Чудное дело, но ни один «химик» так и не пошевелился, и мне вдруг показалось, что некоторые взгляды, устремленные в мою сторону, были уже не, как прежде, пренебрежительно-насмешливыми, а ни с того ни с сего стали подобострастно-почтительными.

– Да мы тут подождем лучше, на свежем воздухе, – первым, точно изнутри выдохнул ладно скроенный, здоровенный, рыжебородый, мордатый парень по кличке Турист.

– Закрывай – закрывай! – откуда-то из темноты нарушил затянувшуюся театральную паузу Мишаня. – Не положено им, иначе оступятся по жизни.

Даже тех нескольких секунд, что этот ленинградский «научник» оголялся перед баней, было вполне достаточно, чтобы все присутствующие яснее ясного могли разглядеть и многоярусный храм с тремя синими крестами во всю ширь Мишкиной груди, и надпись «они устали» под коленями, и крепкое рукопожатие на обеих запястьях. На его плотно сбитом и накачанном теле не было практически ни одного свободного от татуировок пространства. Неизвестные художники оставили тут по себе память в виде лысого профиля Ленина, зубатых тигров, полуобнаженных русалок с непомерно надутыми грудями, забавных мужиков с лопатами на ягодицах, вычурных перстней на всех пальцах и многочисленных многострочных надписей, одна из которых была выписана и вовсе правильными латинскими буквами. Даже на хераке гордо красовалась выколотая красивым шрифтом надпись «хамло», довершенная разлапистой двукрылой мухой на самом лобном месте.

Научный работник Миша Сиротин имел три ходки за убийства и был в определенных кругах известен как Солдат. Убийства все были вроде непреднамеренными, но существа дела это не меняло, и синяя визитная карточка на его теле в данный момент жизни была важнее раскрасневшегося молоткастого паспорта гражданина СССР с Ростовской пропиской на четырнадцатой странице. По рассказам очевидцев, даже на пересылках в столыпинском вагоне конвоиры всего за пятьдесят рублей подгоняли в клетки к таким незаурядным личностям шампанское с девушками в прикупе.

На следующий день Агамир, главный повар «кайлогафов», разбудил нас осторожным стуком в палатку где-то в половине восьмого утра. Он на противне по таежным кочкам припер на вытянутых руках штук двадцать самых взаправдашних городских пирожных-эклеров и бушэ а ля ресторан «Норд». В лесных условиях это было самой невероятной и непредсказуемой роскошью.

После того банного события наше житье-бытье на Березовке стало по настоящему дембельским: все первые сливки и нарочитые блюда предназначались теперь исключительно для нас с Мишаней. И только после этого, лакомствами потчевались остальные «химики».

Причем мое положение оказалось еще загадочнее, ибо даже представить невозможно, на какой иерархический уровень я был поставлен таежными «условниками», воочию убедившимися, что такой конкретный человек подчиняется двадцатидвухлетнему мальчишке.

Я, конечно, удивлялся мгновенной перемене в отношениях с «химиками», а Мишке это не нравилось, он хотел поскорее забыть прошлое и не раз повторял, что «завязал» навсегда.

Про уркашей он говорил всегда однозначно: «Не верь никому и помни, как бы они ни включали понты, никто на зону возвращаться не хочет!»

Однажды Мишаня зло резал по живому: «В тюрьме невиновных нет!»

И уже много — много лет спустя я задал ему аналогичный вопрос о Ходорковском.

«Конечно, виновен, – без апелляций отрезал Миша, – раз не выполнил устав на хате, пусть теперь подумает. Пахан зря язык не тревожит, а этого барина трижды напутствовали». Что Мишаня имел здесь в виду, я так и не разглядел, но на всякий случай прислушался.

Его тогдашняя история была поучительно проста. Попал служить в ВДВ и оказался в первой группе десантников, захватившей Пражский аэропорт в 1968 г. Для этого броска солдатики тренировались около полугода в Белорусских чащобах, где Миша Сиротин и овладел всеми возможными способами убивать человека как голыми руками, так и любыми подручными средствами. И если в Чехословакии за эти достижения представляли к наградам, то, выйдя на гражданку, он не проходил без сержантской формы и двух недель, как хорошенько приложил ладонями кого-то в родном Ростове.

В следующий раз (уже после пяти лет на нарах) Мишаня дышал вольницей почти два месяца, ну а третьего жмура повесил себе на зоне. И всех…непреднамеренно!

В наш НИИ Мишка также попал весьма занятным образом. Мать завлаба Бориса Борисыча Волошенко работала в тюрьме на переписке. То есть вскрывала посылки и письма, идущие в обоих направлениях. Записки отличника боевой и политической подготовки Михаила Сиротина ей сразу легли на душу. Вот так, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, начался ее бурный роман с молодым обладателем мохнатой синей мухи и прочих достижений тюремного художественного реализма.

Чтобы окончательно закрыть дверь в прошлое, после третьего освобождения Мишаня очертя голову принялся искать работу подальше от городской суеты. Тут как раз и подвернулся Борис Борисыч с проклятой Колымой, двухметровой лаборанткой Валей Григорьевой и молодыми малопьющими научными сотрудниками.

Мы притирались друг к другу со сложностями, но после суровой передряги, в которой мне в одиночку пришлось проделать за сутки на старенькой «Казанке» с «Вихрем 30» около 350 километров вниз по Березовке, а затем вверх по Колыме до самого Среднеколымска, Мишка сразу приоткрыл сердце, а кое в чем начал и прислушиваться.

На целых три года он стал моим верным собратом по экспедиционным приключениям, разложенным практически по всем часовым поясам некогда великой страны: от Петропавловска-на-Камчатке до литовского Симнаса.

Именно с Мишаней мы застрелили медведя-людоеда на Березовке, там же нашли неучтенное кладбище мамонтов. Сплавлялись по Паратунке на юге Камчатки, на крошечном каноэ пересекали многокилометровые якутские озера, сутками торчали в переполненном озлобленными курортниками аэропорту Воркуты и целый месяц безуспешно пытались вылететь на вертолете из Салехарда на озеро Тарко-Сале, где предстояло отобрать производителей сига-пыжьяна.

Никогда не забуду эпизода, когда в этом, самом дремучем Салехарде, от нечего делать мы пошли в кино на вечерний сеанс. Желающих посмотреть старый даже по тем временам фильм «Друг мой Колька» было немного – человек десять, не более. В основном ПТУшная молодежь, с громким гоготанием лузгавшая семечки на последних рядах. Мы с Мишкой сидели в гордом одиночестве в центре довольно приличного (по Салехардовским меркам) зала, и десять рядов до экрана были совершенно пусты. Все бы шло ничего, но в середине картины к нам неожиданно подгребли несколько местных парней и задали довольно прямой вопрос: «Пацаны, а вам не кажется, что вы заняли наши места?»

Даже в темноте я почувствовал, как напрягаются Мишкины бицепсы и наливаются кровью глаза. Фильм досмотреть нам не пришлось: нескольким салехардцам уже через минуту требовалась срочная медицинская помощь, мы споро выскользнули из темноты кинозала, опасаясь не нужной городской известности.

Производителей чукучана мы отлавливали на Березовке ставными капроновыми сетями, которые налаживали сразу после ледохода. Путались там, конечно, все кому не лень, особенную проблему создавали здоровенные щуки, которых в тридцатиметровый «конец» всего за сутки могло набиться несколько десятков. Поднимать такую гирлянду на борт четырехметровой алюминиевой «Казанки» было очень тяжело, тем более что дородные «щупаки» стремились впиться острейшими зубами во все что угодно.

Сиги и лососевые (в основном ленки) попадались в сети редко, таймень – никогда. Эти гиганты лишь иногда оставляли на прощание здоровенные дыры в капроновом полотне.

Ремонтные работы на сетевом поприще выводили Мишаню из себя, и однажды он решил «разобраться» с тайменями в присущей ему манере. Изготовил из пороха и сухого спирта нечто вроде «коктейля Молотова» и швырнул такую бутылку в ближайший омут, где, по его разумению, и таились злобствующие чудовища.

По своему режиссерскому наполнению идея была хоть и наивной, но достаточно верной. Таймени нерестятся весной в мелких притоках на галечном грунте, но основное время в этот период проводят в глубоких омутах неподалеку. Как правило, тут концентрируется не более четырех-пяти рыбин. И если разом уничтожить такое гнездо, то в этом конкретном месте в этом году они больше не появятся. К слову сказать, за такую семейственность наши отечественные таймени и поплатились в конце прошлого века, в эпоху расцвета бесконтрольных охот и рыбалок с вертолетов.

Адская смесь рванула достаточно сильно, но вслед за фонтаном брызг и хиросимовских пузырей на поверхности реки показались лишь белесые брюшки злополучных щук.

Про свою беду Мишка случайно рассказал нескольким «химикам», среди которых оказался рыболов-спортсмен по имени Толян. В тайге он очутился вроде случайно, после того как спустил из окна пятого этажа любовника собственной жены. Тот остался жив, но срок Толяну все равно влепили.

Он даже притащил в Колымскую «степь» самый настоящий железный спиннинг с ярко-зеленой пластмассовой ручкой, оснащенный покореженной инерционной катушкой «Невская». На нее была намотана миллиметровая леска. Вместо блесен спившийся кандидат химических наук из Тюмени использовал переднюю часть от столовых ложек с приделанными к ним огроменными ржавыми якорьками. Коротконогий, узкоглазый и низкозадый Толян примерно минут за десять посвятил нас в премудрости классических забросов и проводок по версии Л. П. Сабанеева. Но, как мы ни изощрялись, на каждые пять выхлестов из его поистине иезуитских снастей получались как минимум три приличные «бороды», минут на пятнадцать каждая. Для Мишкиных нервов это было уже слишком, и мы принялись за другой, рекомендованный Толяном метод рыбной ловли – «дорожку».

Мишка сидел на румпеле, я держал в руках тяжеленную «арматурину» и распускал леску с ложкой метров на 15 за транец.

Малые обороты на 72 бензине северного завоза мотор «Вихрь» держит очень недолго, но для нас делать постоянные перегазовки было значительно приятнее и веселее, чем ковыряться в бесконечной путанице лесочных мотков и узлов. Поэтому классическая «дорожка» нам сразу приглянулась.

Во время третьего прохода над злополучным омутом тройники зацепились за какой-то топляк, который я сдернул с места, и он неспешно поплыл вниз по Березовке. Терять блесну мы не имели права – у Толяна в загашнике их было всего две, и если с ложками проблем не вырисовывалось, то тройников, в ближайшие два месяца, мы уже точно нигде бы не нашли. Зацепленная бревнина была что надо – не приподнять. И откуда только, зараза, взялась?

 К несчастью, топляк тупо шел вниз, ровнехонько посередине реки, и нам не оставалось ничего другого, как безропотно следовать в кильватере. Робкие попытки оттарабанить непокорную деревину на мелководье несколько раз заканчивались полной неудачей. Вся эта похоронная процессия продолжалась тем же макаром, наверное, километра три или четыре, как вдруг это самое бревно на миг замерло на месте и, немного помешкав, направилось в обратную сторону – вверх по течению.

Мы с Мишаней испуганно переглянулись, и он тотчас нахлобучил на глаза кроличью шапку и пододвинул поближе к коленям ижевскую двустволку 12 калибра. В те годы вовсю ходили красивые байки про несговорчивое чудовище озера Лох-Несс и сумасшедшую Лапарскую деву, выгоняющую ночью туристов из спальников на мороз.

А если учитывать факт, что наша палатка стояла на месте загадочного поселения времен первых сталинских лагерей, то все опасения и страхи болезненно интерпретировались в мистику окружающей действительности.

Тем временем «топляк» вдруг стал азартно рыскать из стороны в сторону, заставляя меня то распускать, то подматывать еще метров десять-пятнадцать лески, затем чудовище пошло в штык на Казанку и, не дотянувшись до борта всего метра три, опять нырнуло в глубину.

Теперь никакого сомнения у начинающих рыболовов не было – на блесне сидело живое существо непонятных размеров и происхождения.

Постепенно нервы мои вошли в спокойное русло, и работа с «Невской» катушкой уже не была таким непреодолимым препятствием. Да и рывки чудища становились все короче, и наконец оно материализовалось во всей красе метрах в тридцати от лодки в виде вылетевшей в воздух здоровенной, наверное, ростом с десятилетнего ребенка, рыбины темно-коричневого цвета, с приплюснутой сверху головой.

«Таймень!» – выдохнули мы одновременно.

После первого свидания глазами и ушами дело пошло ладнее: вверх по течению гигант уже не рыпался и все более гулял недалеко от поверхности, чувствовалось — монстр начал уставать.

В один момент таймень подошел прямо к лодке и встал параллельно борту, точно измеряя и оценивая соперника своими злыми глазами.

Бах! Бах! Из-за плеча раздался дуплет, произведенный картечью. Чехословацкий синдром был неисправим: Мишаня уже перезаряжал ружье с умиротворенным видом укротителя тигров.

Приходится признать и окончательно зафиксировать, что только таким диким способом нам удалось обуздать первый спортивный трофей.

Татарин Агамир уже следующим вечером слепил превосходные рыбные котлеты с луком, а наш рыболовный учитель Толян рассказал, что сорока килограммовый трофей еще не из самых крупных будет. Он якобы на притоках Лены несколько раз объезжал таймешат и за шестьдесят.

 «Не верь, не бойся, не проси», – тихо шепнул мне на ухо Мишаня и неторопливо побрел в черных болотниках ленинградского завода Красный треугольник, фасонно загнутых ниже колен.

 Он уходил по весеннему болотистому кочкарнику в сторону нашей одинокой палатки, привычно оставив за собою почти философскую недосказанность, а еле зеленая лиственничная тайга вдруг задышала грезами и ощущением какой-то сумасбродной шалости.